Зеленый

Приметила его глаза. 
Он торопился, припадал на левую ногу. 

- Зелёный, - сказал. – Позывной мой – Зелёный, - улыбнулся. Улыбка вышла тяжёлой. – Сигареты закончились, - довеском добавил пригоршню слов. 
Торопился он нарочно, чтобы отвязаться от вопросов, раскурить в тени сигарету, переждать время. 
Мы устроились на скамье. Он сел на край, огляделся, словно очутился здесь впервые. 
Тополя тянулись к небу свечами, стелились можжевеловые кусты, и воздух был влажен, цветом и вкусом уродился, как хвойная почка. 
- Почему Зелёный? – опередил мой вопрос. – У меня «шестёрка» была жёлтая, а крыша зелёная. Вот и окрестили Зелёным. 
Имени Зелёного не спросила, забывшись. Только взгляд его притягивал. Медленно, как за ниточку, тянул и пугал. И слОва подобрать не выходило, и отвести глаз не получалось. Так и осталась, прикованной. 
«Как в колодец смотришь», - подыскивала про себя, в чём встречала его взгляд. Нет. Не колодец. 
В нём всего-то вода студёная и плеск от слетевшего в глубину ведра. «Нет. Не колодец», - сорвалась мысль.
- Нас пришли убивать, потому что мы русские, - сказал, пристально смотря. Одарил тяжестью. 
Я спросила в лоб, «как всё началось, к чему выведет, кем он был «до»? 
- Шахтёром был, - усмехнулся, как детской глупости. – Русских они пришли убивать. Во мне кровь казаков, поляков, украинцев, ещё из-под Рязани предки были, - перебирал, загибая толстые пальцы. - Кто же я? Я себя русским считаю. А они нас убивать пришли. 
Порешил, что можно вынуть сигарету, последнюю, посмотрел на неё задумчиво. Закуривать не стал. 
- В плен восьмерых нациков взяли с пацанами, - отдавал мне слова отрывками, - за что и имею, - провёл пальцем по груди, очеркнул линию, как итого. 
На камуфляже раскачались «За доблесть», «За отвагу». 
Переложил из руки в руку трость, похожую на кусок старой металлической гардины. Он прижимал конец трости к асфальту, и скопившийся в трубке воздух, захлебнувшись, протяжно вздыхал, разносил по улице короткий гул. Так поёт металлически ветер, попав в горлышко порожней бутылки.
- Потом был в плену. Успел только посмотреть, сколько нациков. А их восемь человек. Я лежу со связанными руками и ногами. Они трусливые и купленные. Потом меня обменяли. Сейчас вот хромаю. В плену мне сустав вышибли. 
Нога его заныла. Я поняла. Он не подал виду. Только прогудел в трубке металлический вздох.
- У меня сын там, - недосказал, но всё стало ясным. – На связь не выходит. Но он жив. Знаю. В плену, думаю. 
Снова его глаза, от которых не оторваться. 
«Как сургучная печать», - подумалось мне. Нет. Не сургуч. Тянет, тянет, испытывает на прочность. А я клонюсь к земле, рукой сжимая край лавочки. 
Он улыбнулся, понимая. В глазах раскачался свет.
«Как антрацит», - подумалось. Нет. Бессильно перебирала бурые, чёрные, густые цвета.  
А он сидел, собранный в плотный куб. Такого не развалить. В нём спрессованный уголь, мизер слов и так много дела. За таким бы пойти.
С Зелёным здоровались прохожие. Остановилась Валентина Ивановна, читавшая нам стихи под крышей библиотеки. Щуплая против Зелёного притулилась рядом на лавочку. Глядела она устало, но без тяжести. У Зелёного же, наоборот, только тяжесть, и в ней сила жизни. «Шахтёр», - определила для себя.
В библиотеке Валентина Ивановна говорила, как неделю назад «птичка» прилетела на её улицу, а четыре дня спустя «птичка» приземлилась на универмаг. Хлопнула. А потом просила подругу Наденьку, подбивая её под бок, чтобы та спела песню. Наденька качала головой, жалуясь на память. «Вспомнила», - встрепенулась и вполголоса запела. Во мне остались лишь её «ни Яничка, ни Павличка».  
- Долго воюем, потому что один народ, - сказала Валентина Ивановна и упорхнула.
Зелёный пощупал ласково сигарету, посмотрел на свет, поднялся, опираясь на кусок трубки. Он прикурил, хромая к обелиску, распалил огонёк, выпустил дым и протянул сигарету каменному изваянию. Оставил тлеющий табак на бетонном приступке. Дымок облизывал набитые на железе крупные буквы, жался к плите. 
- Тороплюсь, - поглядел Зелёный на меня. 
Я протянула ему руку. Хотелось сделать жест крепко, уверенно, как доказать что-то. Он пожал мою ладонь. Но жёсткая рука Зелёного была ласкова. Склонился, коснулся губами моей руки. Ушёл, прихрамывая.
Осталась под донбасским туманным небом, оглушённая ополченской лаской. Стало и тоскливо, и тепло. Глупо. Крепко пожала его ладонь. А нужно бы целовать. 
Виктория Сорокина, 
с. Каминское.